Удрали
Осты рассказывают о рисковых побегах и скитаниях по охваченной войной Европе.
Мы отобрали несколько историй побегов из интервью остарбайтеров. Чтобы сделать рассказ цельным и понятным, нам пришлось внести незначительные изменения в цитаты.
«А идёт тревога. Я смотрю на небо, но мне уже всё равно. Бомбите, разбомбите всё! Я почувствовал запах колбасы»
— Я Пете: «Бежим, — говорю, — отсюда!» Всё. Он принял моё предложение. Мы вылазим и мы исчезаем. Исчезаем…
Мы ушли. Большой город. Думаем — куда бежать? Куда бежать, вышли, не знаем, куда.
Нырнули в один лагерь, во французский. У них что-то было, преимущества какие-то, хлеб там дали. Потом недалеко от херисцойгамт [армейских складов] Шпандау трамвай ходит и [рядом] Хёнбайдерштрассе. Она вся в деревьях. Идёт как раз сюда, вниз. Это — тюрьма, это где знаменитый Гёсс сидел. Там я попал, бегал от гестапо и чуть не утонул [во рву] вокруг этой тюрьмы. Наступает первая ночь. Походили уже... а там очень холодные ночи. И бомбоубежище выкопанное, это просто так, для отвода глаз. Залезли туда, нашли там брёвнышки, прижались друг к другу. Всё. Какое там спаньё в этой яме? Солнышко всходит. Думаем: «Какое счастье!». Выспались чуть-чуть, а уже люди там кругом ходят. Местность лесистая, но всё равно люди ходят. Отогрелись немножко, куда дальше идти? Смотрим — там озеро,люди в креслах сидят, отдыхают. Мы ходим туда-сюда, потом смотрим —столовая. Заходим, там это... Иностранцы питаются, такие вот, как поляки —свободные, со свободным режимом. Ну, смотрим, там на столах кто-то оставил.Значит — раз! со столов покушали там. А потом выходим отсюда. И переночевали мы в этом бомбоубежище. А здесь рядом с лесом маленький зелёненький домик стоит. Потом вышел мужчина —копия Тарас Бульба! Мы привыкли в то время называть [всех] «камарад, камарад, камарад». Какой он мне камарад? «Камарад!» — он моментально среагировал. «Пусти, — говорим, — покушать дай нам». Он нас пускает. Это оказался поляк. И мы заходим туда, и я крякнул от удивления. После размышлял, анализировал всё это — зачем он пустил нас? Зачем? Он мог бы пугнуть и сказать полицай там. А ведь он нас пустил, что-то дал нам, корки. Мы живём там. Здесь тревоги каждую ночь уже начинались.
Надо жить, выживать. Я делаю разведку, что есть? Понимаете, и я смотрю, а там написано — «Флейшерай». Мясо, колбасное, вурст. Ну, думаю: «Ох...», — и даже чуть-чуть запахи. Я еле вырезал оконце, сунул туда голову и почувствовал запах колбасы. Это была неописуемая радость, когда я почувствовал запах. Оно окрылило меня, окрылило, что здесь колбаса. А идёт тревога. Я смотрю на небо, но мне уже всё равно. Бомбите, разбомбите всё! Я почувствовал запах колбасы. И всё. Я увидел желанную колбасу, она висит. Думаю, какая же радость. И дверь в магазин открыта.
Пришли... а до этого зелёненького домика-то было рукой подать от этого магазинчика. Короче говоря, мы зашли на радостях — колбаски. Мы были счастливы. И встали довольные, радостные, мы счастливы, мы сыты. И сели за стол обедать что-то. Поляк как всегда сохранял каменное выражение лица. Я как раз сидел лицом к двери. Все сидели счастливо. Я взял газету мимоходом как раз и посмотрел. Смотрю — Лидия Павловна разыскивает Киреева, Николая Петровича Киреева, меня. Ну и я посмотрел на газету, надо же! И у меня радость такая, газета попалась, сестра меня ищет. И вот под этим впечатлением радости я смотрю на дверь на какой-то миг. Смотрю, дверь открывается, и входит эсэсовец: «Хенде хох!» [«Руки вверх!»].
Киреев Николай Павлович (→слушать интервью). Сбежал из рабочего лагеря Биркенштрассе (Берлин) в 1943 году.
Архив Мемориала. Ф. 21. Д. 149366.«Именно ночи я не боялась — я боялась дня»
— Меня вёл инстинкт самосохранения — убежать! Это смерть, убежать. Но немец, этот мастер, так реально объяснил, как это надо делать, и так спокойно, что я… Он вселил в меня, что это можно сделать. Нас гнали, когда была тревога, те, которые в ночную смену работали… Если бы я оставалась на территории бараков, я бы никогда не смогла убежать.
Я помню, глубокой ночью мы приехали на ферму, где работали поляки. А я торопилась дальше, потому что точно торопилась… Именно ночи я не боялась — я боялась дня. И я остановилась, а там какой-то немец, и он мне сделал:«Ком хиа, кам хиа, ком хиа» [«иди сюда»]. Я подошла, подъехала на велосипеде, он сказал: «Вас ист дан лос?» [«Что случилось?»]. Я говорю, что. Он говорит: «Заткни рот, — добродушно, — заткнись». Да. «Заткнись, давай, говори, как есть, скажи: полька?» Я говорю: «Нет». А «русская» боюсь сказать. Перечисляет: «Голландка?» Наконец я сказала, думаю, что будет — то и будет: «Найн. Их бин руссишэ швайн» [«Нет, я русская свинья»]. А он мне сказал: «Ду бист нихт руссишэ швайн, ду бих айнэ кляйнэ думкопф» [«Ты не русская свинья, ты маленькая дурочка»]. Я сказала: «Мои родители Швальбах, то да сё...». Он сказал: «Автобус будет». Посмотрел на часы, во сколько там. Я сказала: «Ну, я в автобус? Их хабэ кайне гельд» [«у меня нет денег»]. Он сказал: «У меня есть деньги, я мог бы тебе отдать, но сейчас эти деньги уже не нужны …эти деньги — это, — он сказал,— дас ист папир» [«это бумага»]. «В этот автобус ты сядешь, проедешь там столько-то, а там уже от Швальбаха полкилометра». Действительно, никто в автобусе ничего не спросил. Я села, ужавшись. И ехала я минут пятьдесят. Это была его конечная остановка. И там, действительно, до Швальбаха было немного.
Это сорок пятый год. Видимо, апрель-месяц, потому что объявления о конце войны ещё далеко не было — может быть, это даже был март, потому что я была очень замёрзшая. Или тёплый март, или вот такой апрель. Но американцы появились буквально через два дня.
Аграновская Галина Фёдоровна (→слушать интервью). Сбежала с завода во время бомбёжки весной 1945 года.
Архив Мемориала. Ф. 21. Д. 146354.«Чего было больше — злобы до фашизма или дури? Дури больше было, причём тут молоко»
— И ранней весной сорок четвёртого года сделал я вторичный побег. Уже не сам, с тремя ребятами с Николаевский области. Шли пешком, шли в основном ночью, днём страшно идти — поймают.
Второй раз крутимся, а горы назывались Бескиды — продолжение Карпат. Была ранняя весна. Там были, в Силезии, и немцы, и поляки, и чехи. Местные сажали картофель. И мы на рассвете из леса вылезем и по этим ямкам разгребаем, картошку в карман, а ямки наново загребаем, а потом в лесок, днём кладём огонь и печём картошку. Заходили просить, но просить заходили мы в глушь, смотрели, чтобы хуторки были, чтобы свету не было. Были и такие случаи: заходят просить, приглашают, пожалуйста, дают кушать, закурить дадут. А потом выйдут в соседнюю комнату, позвонят. За каждого пойманного платили сто дойчмарок.
А питались мы в основном чем — молоком. С вечера немцы подоют коров, а мы в лесу лежим наверху до двенадцати, до часу ночи. Деревня заснула, они подоили, каждый против своих ворот ставит бидоны с молоком. И мы в час ночи где-то, около двенадцати, час, спускаемся с горы, с леса в деревню, деревня спит. Подходим до бидонов, открываем бидон, напиваемся. Два литра, больше не выпьешь, как паук напиваешься. Закрой и иди с богом, иди с богом — нет, надо перевернуть! и я лично перевернул. Вот у меня сейчас часто такое приходит в голову: чего было больше — злобы до фашизма или дури? Дури больше было, причём тут молоко.
И вот однажды на рассвете, замерзшие, холодно ж в лесу было, нарезались мы на какой-то секретный объект. Не то радиостанция была, не то воинская часть стояла. Не дошли мы, может, метров триста, четыреста, как заревели могучие сирены. Какая-то была сигнализация. Мы назад бежать, нам наперерез с автоматами, с овчарками. Мы в другую сторону, нам оттуда наперерез. Оцепили нас кругом, поприслонялись мы спиной к деревьям. А овчарки, как телёнок хороший, спусти с цепи — в клочья разорвёт. Обыскали, оружия нет, наручники надели и куда — в гестапо.
Панченко Фёдор Савельевич (→смотреть интервью). Сбежал из рабочего лагеря в 1944 году.
Архив Мемориала. Ф. 21. Д. 129833.«Ну, я знаю, может, десять, может, больше, всё убегал, всё удачно, всё бегал»
— Где-то спали, там так называемый второй пратер. Ну,забавные места или как бы назвать. Колесо это было венское, там всякие аттракционы и прочее. А был так называемый второй пратер — это за Веной. Там этот переход, там много железнодорожных путей и переходной мост. Вот мы туда забирались у озера, там более спокойное место было. И лазили по подвалам.
— А один раз кто-то с этих, или с иммигрантов, это я сейчас могу соображать так. Ну, собрал нас, я знаю, где-то около десяти человек этих гулящих. Говорит, я заведу вас — от Австрии до Швейцарии не так далеко — идём туда, перейдём через границу. Мы дошли до границы, нас там... словили. Всё, так что в Швейцарии мы не были. Но меня почему-то везде одного сажали.
— А был такой случай. С Черкасовым ещё болтались по Вене, рядом был лагерь военнопленных. Мы доставили им паёчек, вывели с того лагеря. А те [в лагере] обнаружили, что [пленных] нет, начала охрана искать. Значит, идём за городом, дорога идёт прямо на Вену. За городом там железнодорожный мост невысокий, вроде арки. Видим, какой-то сад, там дачки тоже есть. Заходим в тот садик. Солдаты увидели, что мы зашли, думали, что мы оттуда. Ну, я зашёл, [а] Черкасов остался за забором. Вижу, Черкасова уже взяли. Немака такой здоровый в очках, и винтовку поставил, и стал я вверх бежать. Он как выстрелит — пятнадцать метров, но не попал в меня. Я тогда так испугался, думаю, ну, куда спрятаться, ну, нэма куда. Бегом через забор выскочил, подбегаю дальше, Черкасова уже взяли. И вот там мы чуем, что один кто-то даёт команду фронтом двигаться. И он на меня целит пистолет. А у меня мелькнула такая дурацкая мысль, что он хороший человек. Он вышел, даёт команду, все сходятся и они тем пистолетом в лоб и подняли меня. Встали, вот уже вдвоём нас ведут в этот лагерь военнопленных, что сбежали. Ну, думаю, лагерь военнопленных — цэ ерунда!
— И вот однажды сплю в этих развалинах, а там же бомбили американцы, и через сон… Бьют меня, лупят, сразу руки назад и всё — привели. Заводят на биржу труда, калитка, а вот там эти стоят, бараки, а перпендикулярно стоит начальствующий. Пока меня завели, они бумаги все повытаскивали, все эти пропуска, перепуска, аусвайсы и прочее. А там такие, французские, английские, немецкие, вплоть до нацистских беретов. Приводят туда, я остался, а те вышли. То я стою, он спрашивает, «форе наме!», мол, как фамилия, всё там. Я, ну, какую фамилию, я знаю, какая моя фамилия, там целая куча всяких бумаг. Я так постоял. Он кулаком хоп по глазам, [что] я развернулся, другой стал [бить] ногой, я у той двери упал… И в калитку — раз! — и выскочил, всё. Убежал.
Марунчак Пётр Петрович (→слушать интервью). Cбежал из рабочего лагеря Винер-Нойштадт в 1942 году. До отправки в концлагерь Маутхаузен в 1944 году совершал побеги отовсюду, куда его направляли.
Архив Мемориала. Ф. 21. Д. 351669.«И помню, что мы там на трамвае катались, что мы ездили по Гамбургу»
— Один раз мы с девочками удрали, сели на эту электричку, полезли за проволоку и приехали в Гамбург. Мы через проволоку около Эльбы вылезли, пошли. И тут я помню хорошо, что мы вышли, и такая стеклянная… кафе или что-то такое. И написано «Фюр юден айнтрит ферботен» — «Для евреев и собак вход запрещён». Мы говорим: «Идём отсюда, нас здесь заберут, значит». Ну, мы поснимали всё. И помню, что мы там на трамвае катались, что мы ездили по Гамбургу. И как мы назад попали, я уже не помню, как мы вернулись в свой лагерь. Но мы вернулись своим ходом, сами, вернее, приехали.
Бекетова Лидия Николаевна (→слушать интервью). Сбежала из рабочего лагеря. Потом вернулась обратно.
Архив Мемориала. Ф. 21. Д. 4489.«А я вижу, тут что-то пахнет нафталином. Что-то моё сердце... Я ему, Володьке, говорю: „Давай тикать!“»
— И мы взяли и удрали. А мы — это я и Гавриленко. Куда бежать — это кто его знает, куда бежать. Так предположение, что раз идут эшелоны в ту сторону, значит, — на восток. Прошли, где-то мы целую ночь шли. Утро уже, а ничего нету в животе. А там вывозят молоко утром на дорогу и ставят бидоны. А потом бидоны забирают. Девчата. Ну, так вот бывает, что где-нибудь приспособишься. Это ж подножный корм, где что найдёшь. А уйдёшь же, а пацаны бегут в школу, а мы идём навстречу. Они: «Хайль, хайль». А мы же не понимали тогда, что это такое. Заведено, это у них приветствие, здороваются. Как у нас «здравствуйте». Мы пошли, ещё ночь переночевали, пошли. А потом наутро, наследующее, идём, к нам идёт немец и две девчонки. Сразу этот немец-то: «Русь, русь». А девчата нас спрашивают. И вот это западенцы, немки оттуда они. Он: «Эссен, эссен», а потом говорит, что, жрать хочешь? Да, жрать хотим. Ну, тот развернул свою простынку, узелочек. Достал такие коржи, разломал и ему даёт, Володьке и мне. И говорит, что там вот видно это селение. Но там бауэры, и они как-то живут. Мы пошли до бауэра, приходим, там западенцев, этих хлопцев молодых, девок. Столы сделаны, закопанные такие, примитивные. Спрашиваешь, они ничего не говорят. А я вижу, тут что-то пахнет нафталином. Что-то моё сердце... Я ему, Володьке, говорю: «Давай тикать. Только поели, давай тикать». А он пришёл, говорит, бауэр-то приглашает нас, в этом складе цу филь эссен [«слишком много еды»]. Да, я знаю. Зайди туда, он закроет и всё. Не согласился. И только я поразговаривал, тут приходят солдаты два человека. Зашли так вежливо всё. «Пошли». «Пошли? Ну, пошли».
Булавин Александр Павлович(→слушать интервью).Сбежал с завода в 1942 году.
Архив Мемориала. Ф. 21. Д. 25252.«А там до Украины везли трубы такие, большие. И мы в те трубы позалезали…»
— А потом, через некоторое время, мы вчетвером убежали. Убежали, говорили, что здесь мы не будем, просто пройдём до станции там, и дэ там, что вагон такой, чтоб было где спрятаться. Такой, товарняк. Ну и что, как пришли к станции, кажется, до Кракова, дошли до станции, а там до Украины везли трубы такие, большие. И мы в те трубы позалезали… Ехали мы с того Кракова, много проехали. Далеко, почти до Перемышля. А на дороге стоят будки. Будки эти, стрелочники, и один выглянул. Выглянул оттуда с труб, понимаете? Его заметили. А он позвонил наперёд, где придёт поезд на станцию. И всё. Мы доезжаем, город Тарнов, да? И нас останавливают. Сюда приходят эти полицаи. Они приходят до этого вагона и выходи, ну мы уже пошли, нас забрали, кинули в ямы какие-то...
Гуляренко Василий Константинович (→слушать интервью). Сбежал с работы на шахтах из г. Ожеше (Польша).
Архив Мемориала. Фонд 21. Д. 307717.«И тут упал, овчарка на спину, ну, думаю, все! Хуже кошмара»
— Мы с Женей Ивасечко решили бежать. Да, на восток, на восток.
Так можете представить, что Линц мы пешие прошли, никто нам ничего нигде не останавливал. Вену прошли. Днем, через Вену, никто нам ничего. И мы добрались почти до Сан-Пэльтэна. Почти что до чешской границы. А потом решили — как же быть, пешком, наверно, не проберемся. Решили сесть на поезд. Мы так поняли, идет в этом направлении, мы в вагон забрались, а поезд, оказывается, маневренный был. /Смеется/. И мы только выглянули из вагона, а тут гитлерюгенд заметил нас. Мы из вагона — давай, думаем, драпать. А те за нами с овчарками. А от овчарок не убежишь. И тут упал, овчарка на спину, ну, думаю, все! Хуже кошмара. Вот. Ну, нас зацапали...
Дмитраш Григорий Андреевич (→слушать интервью). Сбежал от бауэра в 1942 году.
Архив Мемориала. Ф. 21. Д. 23629.«И вдруг перед нами в окопах сидел эсэсовец с автоматом. Но когда мы близко подошли, он поднимается из окопа, во весь рост с автоматом, и такая минута молчания. Ни он, ни мы»
— И мы, пять человек, решили бежать. Как мы будем идти? Прямо на восток. Куда идти? Карты нет. На восток мы попадём, считали: попадём в Карпаты. Австрия, а недалеко Карпаты. А с Карпат по речке Днестр доберемся домой.
Попадаем в плантацию мака. Там в Австрии был мак. «Что будем кушать?» — «Давай, кушай мак». А мак сонный. Мы спим после этого мака. Просыпаемся, идём дальше. А мак кушаем. И хлеб, и мак. И до того доходит, что мы подходим — асфальтированная дорога. Я помню, встаём, закачиваем штанки, снимаем ботинки —думаем, что это вода течёт.
Потом дошли до границы. Австро-чехословацкая граница.
Идём себе, свобода так, зелень, хорошо.
И вдруг перед нами в окопах сидел эсэсовец с автоматом. Но когда мы близко подошли, он поднимается из окопа, во весь рост с автоматом, и такая минута молчания. Ни он,ни мы. Можете представить, в каком положении мы перед ним. Он вооружённый автоматом, а мы — ничего. Пачка спичек. А он испугался нас. Один, старший среди нас был, грамотный такой человек, скажет: «Обертаемся назад и бежимо в рассып. Не кучей, а в рассып. Кто куда. Як будет стрелять, значить, всих не перебьет». Но когда мы отходили, он ещё не стрелял. Когда мы начали бежать, то начал. А этот наш старик практически прикрыл нас. Он хромал,и он его не мог обойти, а вин за ними шёл. А мы — в тёку, кто куда. Он открыл огонь. Я не знаю про этого старика, никаких известий нет. Или он его застрелил, или он его поймал живьём и в лагерь, но он уже не вернулся. И мы бежали. Я фуражку кинул, торбу кинул — всё. Бежали, сколько сил. Добежали до посадки, молодой, что там не пройдёшь. Она сплошная ёлка, знаете, ели. Сплошные заросли, не пройдёшь ни за что. И лежим, оба два. А сердце так бьётся-то. Чувствуем: там стреляют, там стреляют, они нарочно там где-то шукали, сюды-туды. Но собаки не было. Мы лежали до ночи.
Выбрались мы с того леса, идём на восток и попадаем на реку Морава. Мы начали делать плот. Знали по книжкам, что там плот, и всё. Набирали мы сучки с деревьев, иргу ломаем, кору снимаем, с коры делаем перемысло, связываем, навязаем, 50 штук таких снопиков, потом — два больших или три этих, дерева, что мы привязываем до них. Привязали хорошо. На речку. А там тихо! Я же помню Мишу, потому что Миша начал шутить и каже: «Вова, ты як Чапаев».
На ту сторону реки добрались. И помню, что солнце было на гребне, да, а то уже была территория Словакии. Один пашет там, лошадьми, словак, землю. Мы пришли, сказали, что мы бежим от немцев домой, на Украину, он каже: «Я знаю». А в Словакии много русских. За первую империалистическую войну русских много там поселилось, и украинцы, и русские живут. Чай горячий дал нам и дал вермишель с маком. Мы покушали, его отблагодарили и что, вин пашет, а мы давай дальше идти.
Попали на один хутор. Попали как раз на русского. Из-за первой империалистической войны он там остался, по-русски понимает. Он нам рассказал як и что, и мы решили делать то, что скажет. Партизаны. Подполье, подпольная организация, и вы можете... А мы рады, чтоб куда-нибудь, чтоб не идти уже. «Вы можете здесь с нами. Летом будете на селе жать, а на зиму, на зиму мы отправлять вас будем вас далеко в глубинку туда, в Карпаты туды дальше, чтобы вас никто не тронул». Мы посоветовались, кажем: «Хорошо».
И так мы там были, уже у них до момента. Они решили — там мостик маленький — взорвать мостик. Ночью подготовили, кто будет взрывать, це словаки, они специалисты. Они спустились, поставили шашки взрывные. Взорвали раз, взорвали два — мост взорвался не полностью. И как раз подъехали немцы. Три или четыре машины, немцы. И немцы уже не могли проехать. И когда один не выдержал и из автомата начал по немцам стрелять, немцы по нас начали поверху бить. Из гранатомёта. И получилася каша, уже смеркалося. Какие-то камни там летели, все говорят: вот, по голове шаркнуло, кровь заалела, хлопцы перебинтовали. И хлопцы: «Тикать!» Ничего не можем сделать против немцев. Бежать! Оружие спрятали, всё куда. И они решили так: «Тикайте в горы».
Мы прошли, надо было переночевать — мы боялись в лесу ночевать. Там хутор был. Пришли, значит, до хутора, думали, что сейчас же ещё словаки! Скажем, что мы так и так. Бежим домой, и хочем у вас хоть в конюшне. А это — немцы, это фашисты. Попали мы им в лапы! Оттуда бежим в лес, в глубинку леса. Добежали. Помню, такой большой дуб был. Заморенные — мы ж шли далеко. И под этим дубом заснули. И где-то в час или в двенадцать часов ночи они [немцы] нас под дубом нашли сонными.
Щебетюк Владимир Васильевич (→слушать интервью). Сбежал из рабочего лагеря в 1942 году.
Архив Мемориала. Ф. 21. Д. 201637.«И ему заплатили сразу, на глазах, что привёл людей, триста марок. За каждого человека»
— «Давайте, девчата, тикать! Ну, чего мы боимся? Может, хоть до бауэров попадём». Неделю хлеб собирали, по буханочке хлеба, три буханочки хлеба у нас было, и вот только по чуть-чуть кушали. И решили бежать. Мы ходили, а там же, в Германии, как бы отдельные бауэры. Куды ни попадёмся — звонки, скотины, они огораживали свои плантации. Куда ни кинемся — сетки. Как-то мы в 12 часов вышли. Только вышли — и 12 часов звонит. Я думаю: это уже неудача. Где-то будет неудача. Но мы-таки добрались до шоссе, уже, может, часов четыре было или чего. Немцы, женщины, шли на базар. Только прошли, а мы так раз — а тут лесок не очень большой. И зашли туда. Глядь — окопчик. И мы в окопчик повлазили и свои документы все порвали. Сидим в окопе. Хлеба уже мы поели. А по дороге где-то вырыли картошки, песок нагрели, трошки её обвялили и сырой покушали. Три дня пролежали, а тут дождит. Я говорю:«Ну, что, девчата, надо собираться! Ну долго мы будем лежать, уже нема у нас ничего». К вечеру решили собраться. Дождь был, поэтому мы лежали. А знаешь, человек слабый уже, ослабли, спать хочется, неохота вылазить. Вдруг к вечеру на третий день — сороки. Нас из ямы вытягают. Этого окопчика. А один дедок стоит, я думаю, что такое там? Вдруг приходит. «Русь, – говорит, – хлеба нема! Эссен!» Вышел. «Девчата, всё будет нормально, вылазьте!» Мы потихоньку, мы уже собралися уходить. Потихоньку вылезли, и нас повёл. Куда? Как бы сказать, в сельсовет, а их как-то по-другому [называется], я уж забыла. И сдал нас, сдал три человека. И ему заплатили сразу, на глазах, что привёл людей, триста марок. За каждого человека тем, кто поймает.
Палащенко Анна Арсентьевна (→слушать интервью). Сбежала из рабочего лагеря в 1942 году.
Анна Мелешенко
